Наум Исаакович Вайман (род. 5 марта 1947, Москва) — писатель, поэт, переводчик. Окончил МЭИС по специальности «радиоинженер». В середине 1970-х посещал литературную студию «Луч» при Московском университете, руководимую Игорем Волгиным. В 1978 году репатриировался в Израиль. Автор романа «Ханаанские хроники» (2000, ИНАПРЕСС, СПб.), документального романа «Ямка, полная птичьих перьев» (2008, НЛО, Москва), романа «Щель обетованья» (2011, НЛО, Москва). Перевёл на русский роман израильского писателя Яакова Шабтая «Эпилог» (2003, Мосты Культуры). Автор трёх книг о Мандельштаме: «Шатры страха» (в соавторстве с Матвеем Рувиным, Аграф, М,. 2011), «Чёрное солнце Мандельштама» (Аграф, М., 2013), «Любовной лирики я никогда не знал» (Аграф, М. 2015). В 2017 году вышел в изд. Аграф итоговый сборник стихов «Рассыпанная речь». Автор многочисленных статей в российских («Вопросы литературы», «Текст и традиция», «НЛО», «Арион», «Критическая масса», «Русский журнал», «Кольта», «Собственный корреспондент», «Сноб») и израильских русскоязычных изданиях («Зеркало», «Солнечное сплетение», «22», «Вести», «Новости недели»), бумажных и сетевых, на разнообразные темы: политика, история, литературоведение, рецензии и кинообзоры. Участник ряда прозаических и поэтических антологий, в том числе антологии «Освобождённый Улисс» (2004, Москва).
Туса тель-авивская
Воспоминания о Саше Соколове
В издательстве «Алетейя» готовится в настоящее время издание книги «Ханаанские хроники. Архив третий». Первый том «Ханаанских хроник» вышел в 2000 году в питерском издательстве «ИНАПРЕСС» и был номинирован на премию «Русский Букер». Издатель, известный российский писатель и поэт Николай Кононов, так представил первый том читателю: “Отрывки из «Ханаанских хроник», опубликованные в русскоязычном израильском журнале «Зеркало», наделали много шума. Это объяснимо – помимо объективного дара повествователя, Наум Вайман наделен качествами хроникера и лирика. Москвич, связанный с «плотным художническим слоем», оказывается в Израиле… Острый анализ чужой жизни, которая возлюбляется и отторгается одновременно, перипетии отщепенца и соучастника, сведение счетов и подсчёт достояния. Эти экзистенциальные темы, замаскированные в подённых записях, будоражат читателя, встречающего череду знакомых и вымышленных лиц на протяжении разветвленного ландшафта «Ханаанских хроник»”.
Критик Андрей Урицкий в своей рецензии на книгу в журнале «Знамя» № 5 за 2000 г. писал:
«…полудневниковая книга «Щель обетованья» размещена в Интернете, на страничке «Нового мира», и почему она не была опубликована в самом журнале ясно любому, проглотившему эту гремучую смесь, где философские рассуждения сменяются бесстрастными, в духе Генри Миллера описаниями случек, а за бытовыми картинками следуют политические сентенции крайне правого толка, с поправкой на ближневосточную действительность. И никакой политкорректности, выдумки этой заокеанской Вайман не знает и знать не хочет. Знаменитые бледно-голубые обложки при соприкосновении с сионистским коктейлем воспламенились бы, как бронетранспортер от «коктейля Молотова». За такую прозу премию вряд ли дадут, скорее — кирпичом виртуальным по голове».
Вниманию читателя предлагаются фрагменты из «Третьего архива» «Ханаанских хроник», где описываются события 2000 и 2001 года. Речь в них идёт о встречах с Сашей Соколовым, едва ли не самым талантливым русским писателем последней четверти 20 века, который в этот период приезжал осенью в Израиль и жил с женой на Тивериадском озере. Знакомство происходит с подачи замечательного российского поэта и прозаика Алексея Цветкова.
3.10.2000. От Цветкова:
Наум, извини за обычное промедление. Я тут был в Америке, а потом ещё куча всяких мелких дел.
Юрьенен никак определённо не откликнулся, что-то у него не совпадает с планами. Обещал, что может быть, когда в программе наступит черёд Израиля. Что это значит конкретно – не знаю, за что купил, за то и продаю.
С другой стороны, роман понравился Саше Соколову, с которым я виделся в Америке, и который сейчас в Израиле, пробудет, наверное, всю зиму (если Израиль пробудет, а то ведь тоже неясно). Я ему дал твои координаты, он собирался с тобой связаться.
Сам я, вчитавшись, считаю, что в журнале были опубликованы не лучшие отрывки. Там, где нет неуместного потока сознания, звучит гораздо лучше. В шедевры всё-таки не запишу.
Будь здоров, с прошедшим новым годом.
________
Дорогой Лёша! Завсегда-то рад твоему письму, ну а тут уж прям бурно возрадовался: во-первых, ты чуток «сменил гнев на милость» по отношению к книжке, а, во-вторых, – мнению Соколова.
А я и не знал, что он в Израиле. Так сказать «инкогнито»? Если он не против, дай мне его координаты (телефон, раз он тут) и я с ним свяжусь.
Как вообще дела? Я все думал-думал в Россию рвануть, да не решился пока, не лежит душа… А вот в Прагу заскочить-повидаться хочется. Вот не знаю, если работать в этом году не буду (есть такой шанс), то и время будет…
Привет Краве. Всегда твой
Наум
2000:
Соколову:
Александр, здравствуйте!
Лёша Цветков поведал мне, что Вы одобрительно высказались о моей книге «Ханаанские хроники» и взяли у него мой телефон, полагая «зимой» быть в Израиле. Это даёт мне смелость написать Вам. Ваша одобрение значит для меня очень много, и я несказанно рад Вашей благосклонной оценке. Если Вы собираетесь приехать в Израиль, или, может быть, уже здесь, то я был бы счастлив с Вами познакомиться. Мой телефон (на случай, если данный Цветковым затерялся, что часто бывает): ….
С глубоким уважением
Наум Вайман
31.10. 2000. Позвонил Соколову. Собирается в Тель-Авив, пройтись по книжным, ему нужна энциклопедия. Объяснил ему свои книжные дела с Матвеем, сказал, что он тоже может воспользоваться, дать свой «профиль» книг, и Матвей может ему посылать даже и напрямую, в Тверию. Выигрыш по деньгам небольшой, но многие книги сюда просто не доходят.
– А ты по-английски читаешь? – спрашиваю.
– Я вообще-то почти не читаю книг полностью, несколько страниц, вот Володя [1] напирал, чтоб я Сорокина прочитал, ну я прочитал несколько страниц, все понял, мне это неинтересно, и поучиться тоже нечему, так зачем? А по-английски я, конечно, читаю, даже больше, чем по-русски. Но мне американская литература неинтересна. Лёша [2], когда был в Америке, он мне целый список порекомендовал, я купил одну во Флориде, дорогая, кстати, оказалась, сплошные диалоги, вообще, они же кондовые, американцы, мне нечему у них учиться.
– Пинчона он тебе не нахваливал?
– А, да-да, он его любит. Не знаю, не по мне это.
– Кстати, насчёт рекомендаций, я прочитал тут роман Кононова «Похороны кузнечика», по-моему, это очень хорошая проза, мне даже кажется, что тебе понравится.
– Кононов?
– Это мой издатель, я его, конечно, не поэтому рекомендую…
– Аа, да знаю. Он и мою книгу хотел издать, но мне намекнули, что он… ну, не вполне порядочный.
– Мне, кстати, тоже на это «намекали», и он со шрифтом, конечно, меня подрезал, люди просто жалуются…
– Да, шрифт мелкий.
– Сэкономил, гад. Но дело не в этом, проза хорошая.
– А где ее раздобыть?
– Если будешь в Тель-Авиве, – наверняка она есть в книжных, а нет, так я тебе свою дам, только с возвратом, она с дарственной.
– Я вообще не имею привычки книги заигрывать.
– Нет, это я к тому, что с удовольствием подарил бы, но раз с надписью, жалко расставаться…
Как-то соскочили на мою книгу, и он сказал, что философию почти не читает, а я, судя по моей книге, в этих областях «специалист».
– Ну, до специалиста мне далеко…
– Нет, меня поразили твои глубокие знания. И вообще, я вот сейчас читаю, я ведь в Интернете все не прочитал, только начал, но она меня сразу зацепила, я подумал, кто ж это такой…
– Кто такой, почему не в армии!
– Да-да, – он рассмеялся. – Захотелось познакомиться… Кстати, название замечательное, это очень хорошо, что ты переделал название, и оно очень хорошее. И вообще, я читаю ну просто с наслаждением.
– Ну спасибо. Ты меня радуешь.
– Ну что, так и есть. И интересную форму ты нашёл… вроде такой раздрызг, но вчитываешься, и как попадаешь в поток…
Пригласил его в гости. Он сказал, что скоро будут его с Марлин дни рождения, они их обычно справляют в Тель-Авиве, и тогда, может, встретимся.
16.11.
Позвонил Соколову, они завтра приезжают. Хочет печатную машинку найти.
– Не могу я, когда не чувствую пространство листа.
– Да? А я, надо сказать, привык к компьютеру. Обхожусь без этого «пространства листа».
– Нет, я не могу. Как будто на краю бездны стоишь…
– Это уже мы вторглись в физиологию письма. Или в его метафизику?
– Да-да.
– Кстати, у меня была где-то старая машинка, «Эрика», кажется, я её не выбросил, она у меня на антресолях…
– Вот здорово, тогда я бы её у тебя одолжил…
– Да какой «одолжил», я всё равно ею не пользуюсь, она уж несколько лет там лежит. Действует ли, вот вопрос, посмотрю сегодня.
– Это будет интересно. У меня была машинка, которую мне Бродский подарил. Машинка его судьи. Я ее потом Лёше отдал.
– История!
– Да уж.
19.11. Соколовы остановились у нас. Вечером пошли отметить день рождения Марлин. Саша хотел в русский ресторан: Марлин любит «колорит». Я этот колорит Брайтон-бич не жалую, но. Обзвонили несколько ресторанов – мест нет. Наконец вышли на какую-то «Шампанью» в Бат-Яме, на набережной. Приехали: ресторан почти пустой, скатерти дырявые и замызганные, какие-то мурляндии в спортивных штанах. Однако сели, дива ресторанная принесла меню, тут жена вовремя спросила, принимают ли они кредитные карточки. Нет, только наличные. «А. Тогда пошли, – решительно сказал Соколов и поднялся. – Это нам не подходит».
Подскочил хозяин, сказал, что за углом можно снять наличные по карточке, но мы уже решили дружно, что это «не то». Поехали в Яффо. Прогулялись по каменным лабиринтам, спустились в порт. В порту безлюдно, освещён плохо, рестораны – пусты. Только в одном наблюдалось некоторое присутствие. Сели. Набежали кошки. Кошки, и его магнетическое на них воздействие – любимая тема.
– А они энергетику чуют. У меня кот дома, он обычно на балконе валяется, а я пишу в соседней комнате, так вот, если удачный абзац выходит, смотрю: вдруг является и трётся так об ногу. Вот, вот, смотри.
Действительно, какая-то кошка вступила в контакт, он «сбросил ей руку», и она тёрлась об неё, и боком и мордой.
– О, знаешь, что она сейчас сделала? Клыком потёрлась о палец, вот так, – и он перекосил рот, обнажая свой клык, демонстрируя, как она клыком трётся. – И собаки ко мне так же, и дети. Я-то ведь детей не люблю, я просто не знаю, что с ними делать, а вот в поезде едешь, выйдешь в проход покурить, и они тут как тут, со всего вагона сбегаются.
Видимо, на официантов его магнетизм не распространялся: десять минут к нам никто не подошёл, и Саша опять решил уйти.
– Нет, ну что это такое. Думаю, что нет смысла…
Встали и ушли. У Марлин бы несколько растерянный взгляд. Пошли на «пароходик». Чуть качало, и дамам это понравилось. Взяли рыбу, креветки, салаты, две бутылки чилийского. Соколов говорил, не умолкая. Сначала рассказал, как жил полгода на вилле греческой миллионерши, его издательницы, потом, когда неудобно стало, они переехали на Парос, и местные греки к ним долго присматривались, они очень недоверчивые, а потом выяснилось, что эти греки замечательно говорят по-английски, некоторые вообще жили годами в Америке или Англии. Потом поведал, как они хотели остановиться в Югославии, это ещё было до войны, жена тут вспомнила красивое слово «Дубровник», и он сказал, что «в Дубровник ему нельзя», и пошла длинная «хичкоковская» история («вообще-то нельзя этого делать, то есть рассказывать другому литературу потрясающий сюжет… я сам хотел по нему фильм поставить…») о том, как он поехал в Европу на югославском пароходе, а пароход этот оказался хорватский, и часть пассажиров, видимо, отправлялась на войну, «там надо было сдавать паспорта капитану, в общем, «они» решили, что я сербский шпион, а мы ещё в баре познакомились с одной симпатичной женщиной, там на доске мелом записывали счета, а мы до двух ночи просидели и забыли записать, так капитан собрал всех пассажиров, устроил, ну прям Советский Союз, такую разборку, угрожал, я говорю что ты волнуешься, ну забыли мы, там на пару десятков долларов всего-то разговор, но обстановка сгущалась, какие-то мрачные люди пришли, а нам эта женщина и говорит, вы до Европы не доплывёте, тебя в море сбросят, а Марлин, сам понимаешь, и мы решили сойти…»
Затем «пошел» Бродский, какой он «чрезвычайно расчётливый», умеет вести интригу, умеет запустить нужных людей, окружил себя прилипалами и вообще, вёл себя как литературный пахан. Ну и Соколову, конечно, палки в колёса вставлял, не дал возможность получить премию. «Когда я в Америку приехал, то убедился, что Бродский уже хорошо поработал, шепнул кому надо, что этот, мол, „так себе писатель“, а прихлебал своих, типа Лосева, всюду толкал. Я тогда остановился у Проффера, а это такой гигантский мужик, он в баскетбол играл, его вся Америка знает, а он вдруг полюбил русскую литературу и решил стать профессором-славистом, это всем до фени, а вот то, что он играл в баскетбол, ну, кому скажешь, что я у Проффера живу, так все глаза таращат, как будто у бога поселился за пазухой, не, ну у него действительно было замечательно, огромный дом, совершенно открытый, делай что хочешь, приходи с кем хочешь, он удивительно доброжелательный мужик, и старался держать дом „в русских традициях“, но все равно было в этом что-то искусственное…»
Вернулись мы к двенадцати, девушки пошли спать, а мы ещё бутылку красного раздавили. Говорит: я вот все хотел послушать, как ты на гитаре играешь… Я чувствовал себя устало и полусонно, пение не шло, но сбацал. Вспомнили старые песни Окуджавы («Глаза, словно неба осеннего свод, и нет в этом небе огня…»), у него оказался абсолютный слух, да и голос ничего («меня в юности хотели в хор Большого театра взять»). Посидели до двух, тут уж я спасовал, говорю: мне завтра рано вставать, утром теннис. «Ну ты иди, а я ещё немного посижу, допью». Я ему оставил наливку смородинную и ушёл спать.
Утром, после завтрака, разговор пошел литературный. Сказал, что стихи у меня неплохие, но «не врезаются», а вот в книге есть «удивительные» страницы.
– Вот я даже наизусть помню: «Рано утром вылезешь из „будкэ“ в заснеженный Хеврон, закинешь автомат за спину и запустишь снежком в пастушонка, перегоняющего по косой улице коз. Осклабится в ответ чёрными корнями зубов», это… так ясно видишь, и заснеженный Хеврон, хотя какой уж он там «заснеженный», и эти черные корни зубов… здорово.
– А я тут, – говорю, – перед твоим приездом взял «Между собакой и волком», наткнулся на стихи, и лишний раз изумился, как точно они вписываются в прозаический текст, получается такое отражение одно от другого, диптих (он кивнул), и странно, ведь ты так, по жизни, стихов не пишешь? Ну вот, а у меня, хоть я вроде и «поэт», – не получилось такого сплава, стихи в книге, скорее, как некоторая ситуативная иллюстрация, ещё штришок…
… – Лимонов человек очень жесткий, и предельно дисциплинированный. Десять страниц в день, старается держать норму в любых условиях. Но пишет всё-таки неряшливо. Стилистом не назовешь. Общаться с ним трудно, и потом он норовит, вернувшись к себе, всё записать дословно, и на этом всё строит. Да, энергетика есть. Лучшая его книга это «Дневник неудачника», я, кстати, знаю этого миллиардера, у которого он жил, это ему, конечно, повезло, вольготно жил, даже слугами командовал… Он очень тщеславный. То есть это его просто съедает, а что ты думаешь, почему у него так скулы обтянулись.
… – Ну, у Кенжеева куплеточные стихи… а, это да, он любит в Москву наезжать, и до баб лют, но какой-то неопрятный, немытый, а в доме у него ужас, такая узенькая квартира, как коридор, длинный стол, а на столе всегда горы немытой посуды, тараканы бегают, и ребёнок ползает по нему на четвереньках, весь в соплях, и слизывает чего-то с тарелок, ну ужас, и жена тоже грязная, неряха, видать, я уж потом, когда приезжал к нему, первым делом рукава засучу и посуду мою. … Конечно, конечно мистика. Вот я когда на Волге жил, у меня был егерь (я засмеялся его барскому тону, и он, догадавшись, подхватил, и долго ещё смеялся), да, меня как бы начальником поставили над егерями, их там несколько было, я их и описал в «Между собакой и волком», почти ничего не выдумывал, так этот егерь был совершенно удивительный провидец. Помню, как мы в первый раз выпивали, и он мне говорит: «А ведь ты – перекати-поле». А когда я уезжал, закатили отвальную, погрустнел и говорит: «Не езжай в Америку. Тебе там плохо будет». А у меня тогда и в мыслях не было…
Вечером приехал Гольдштейн, один. Соколов тоже отметил: «опять без жены». Недомогает супруга. Двадцать раз сказал «спасибо» (за приглашение). Закусили-выпили, разговор был сдержанный, Саша (Гольдштейна он предложил величать Александром) уже не был столь болтлив, более того, появились нотки «иерархии», не очень навязчивые, но чёткие. И уже не разговор, а мемуары вслух. О Лимонове, о Кузьминском, центре тогдашнего «русского» Нью-Йорка, о «Голубой Лагуне». «Египетский труд», – сказал Гольдштейн. Тут выяснилось, что у меня «комплект» (Л достала когда-то), Соколов пожелал увидеть одну фотографию из «Лагуны», «только не помню, в каком томе… а где они у тебя?» – «В спальне». – «Пошли, я тебе покажу», – вызвалась жена. «Наум не против?» – ухмылочка. «Валяйте, ребята». А вообще такую волчару только оставь на минуту с овечкой… «Александр» привёз свою статью о Соколове и несколько номеров «Зеркала». Когда Соколов проходил мимо его стула, за его спиной, Гольдштейн втягивал голову в плечи и нагибался вперед, как бы «давая пройти». В пол-одиннадцатого откланялся. А мы опять до двух ночи досидели вдвоем, допили вино, попели.
Спросил супругу нашу, нравятся ли ей его книжки.
– Сашечка, ты что предпочитаешь, чтобы ты мне нравился, или твои книжки?
– Я, – усмехнулся.
Марлин этот диалог не понравился.
– А бабы или сразу на меня падают, или ненавидят.
29.12.2000. Соколов простужен. Хрипит. Жалуется, что спортсмены все время расслабляются, и его втягивают, да ещё всю ночь сидят в стриптиз-барах, дорвались. «В Тверии же нет стриптиз-баров».
Шли вдоль реки. Тихий, солнечный день, дело к закату. Чемпионат проходит буднично. Познакомились со знаменитыми тренерами, киевская школа, чемпионы мира… Гребной клуб основали «немцы», в последний момент, в конце 30-х, успели вывезти оборудование, лодки. Висит мемориальная доска, какому-то Вернеру, богатому энтузиасту гребного спорта…
Поднялись на веранду спортклуба. Пьем кофе. Смотрим, как финишируют «скифы». Внизу знаменитые тренеры кричат: «нажми!», «поработай, поработай!». – Вяло идут, – говорит Соколов. – Лениво.
Марлин тоже разочарована, считает, что легко победила бы. Внизу пацаны, из начинающих, таскают тяжёлые лодки, ноги у них подкашиваются, как у пьяных.
Соколов опять рассказывает про Афанасьева: гениальный музыкант, а теперь романы пишет.
– Он, когда решил романы писать, спросил меня, на каком языке, нет, на русском – ты что, на этом варварском языке, нет, ни в коем случае, но он одинаково свободно владеет французским и английским, я ему говорю, ты же живёшь в Париже – пиши по-французски, а он говорит: мне всё равно, где я живу. По-английски, да. Не, это страшный модерн, что-то в стиле позднего Беккета. Он уже несколько написал, даже, кажется, известен в определённых кругах.
Откушав кофе на веранде и попрощавшись с тренерами, отправились обратно. План был – на Алленби, в книжные, а потом где-нибудь перекусить. Вдоль реки стоят плохо сколоченные сараи, хлюпает вода под старым баркасом. Солнце почти село, только верхушки деревьев и дома на том берегу измазаны желтизной.
– Вот здесь я бы хотел жить, – сказал он, показывая на сараи. – Или здесь, – выбирая баркас. – В каком-то таком ненадёжном месте. Да, цыганская душа, так и есть…
«Зеркало» он прочитал. Штейнер ему не слишком понравился.
– Отрывки такие, наспех сделано, конечно, культурный багаж большой, но написано не вполне профессионально. Не сравнить с твоей книгой. Да, похоже, но у тебя… вроде идет смена житейских событий и ничего не происходит, но создаётся ощущение потока жизни. Интересно, как ты это делаешь. Кстати, хотел тебя спросить, я так периодически возвращаюсь к ней, перечитываю… вот кто такой этот Додик?
– Должен открыть тебе маленькую профессиональную тайну: «Додик» выдуман. Интересно, куда ты ни ткнешь, все выдумано.
– Так это очень хорошо, что лучшие куски выдуманы. Это и делает вещь романом, а не дневником.
На Алленби зашли в «Экслибрис», гигантский двухэтажный магазин с баром. Роемся в книгах. Через час сошлись в баре.
– Ты считаешь, что «Кузнечика» стоит почитать?
– Да. Думаю, тебе будет интересно, чисто профессионально. Покупать необязательно, можешь у меня взять.
– Аа, хорошо, я лучше у тебя возьму.
Римме пора было отчаливать, у неё на вечер билеты в «Гешер» на «Мастера и Маргариту», посадил её в такси, а мы втроём ещё зашли в «Стемацкий», там вообще на русские книги была пятидесятипроцентная скидка, а потом пошли в сторону Шенкин, но свернули в кафе на углу Алленби и Бальфур, оно было почти пустым и выглядело уютным. Не промахнулись: свойская обстановка, хорошая еда, официант похож на джина из лампы Аладдина.
– Напоминает греческую таверну, – сказал Соколов.
Взяли бутылку красного, потом ещё одну, а потом и третью. Славно посидели. Бродскому опять досталось.
___________
[1] Поэт Владимир Тарасов
[2] Поэт Алексей Цветков
